Н.В. ЯЛОВАЯ,
старший научный сотрудник ФЛММ А.С.Грина
Неизвестные подробности известного факта биографии Александра Грина
130 лет тому назад, 23 августа, родился великий русский писатель А.С. Грин. Он прожил недолгую, но яркую незаурядную жизнь, оставив о себе неизгладимую память в сердцах современников. Теперь мемуары людей, близко его знавших, бесценны: это главный источник информации о писателе. Нередко, благодаря именно им, открываются в биографии Александра Грина интересные, а порой интригующие факты…
Вот один из примечательных эпизодов. Летом 1910 года молодой (накануне тридцатилетия) литератор совершил поступок , который не назовешь иначе как – вызов судьбе! «Я живу сейчас в колонии прокаженных, в 20-ти верстах от Веймарна, станции Балтийской дороги…» – писал Грин литературному критику А. Горнфельду, тогда же он сообщал Александру Куприну: «Не могу выехать из колонии. Я усиленно питаюсь земными продуктами, но польза от этого слабая. Занимаюсь спиритизмом, причем от скуки выстукиваю разные похабные слова. Доктор объясняет это с научной точки зрения».
К сожалению, ни в одном из писем не говорилось о причине пребывания писателя в лепрозории. И только спустя много лет об этом происшествии, с риском для жизни, рассказал в своих воспоминаниях известный журналист Николай Вержбицкий, автор книг «Записки старого журналиста», «Встречи с А.И. Куприным», «Встречи с Есениным»…
В фондах Феодосийского музея А.С. Грина хранятся два варианта воспоминаний Н. Вержбицкого об А. Грине.
В 1941 году Нина Николаевна Грин, вдова писателя, при встрече с журналистом записала его рассказ, предварив комментарием: «со слов Николая Константиновича Вержбицкого, о котором слышала от Александра Степановича, как о Кольке Вержбицком, друге и собутыльнике времен молодости. <…> Как только я спросила Николая Константиновича об Александре Степановиче, он сразу же охотно, без всяких поправок и остановок в воспоминаниях рассказал мне нижеприведенное… »
Далее следовал рассказ Вержбицкого: «Я был знаком с Александром Степановичем с 1908 года. В те годы в Петербурге существовали две литературно-богемских компании: одна, уже стабилизовавшаяся, около очень тогда известного писателя А.И. Куприна, другая – вокруг молодого, начинающего писателя Грина. <…>Твердая группа вокруг него, в конце концов, состояла из следующих лиц: инженера Якова Бронштейна, поэта Якова Година, сине-журнальца Евгения Венского (Пяткина), поэта Михаила Андреева, Михаила Ялгубцева, Котылева-отца, поэта Леонида Андрусона, Николая Вержбицкого и других. Компании Куприна и Грина иногда соединялись вместе в каком-нибудь недорогом трактирчике, преимущественно в кабинетах сзади магазина Черепенникова…» Однако, в повествовании о перипетиях Грина на протяжении десяти лет, в период тесного знакомства литераторов, Вержбицкий ни словом не обмолвился о лепрозории.
В марте 1962 года, к нему с просьбой о мемуарах обратился Владимир Сандлер, работавший тогда над книгой «Воспоминания об Александре Грине». Вержбицкий тут же ответил: «Охотно напишу свои воспоминания об А.С.Грине, с которым я часто встречался, дружил и даже жил вместе с ним в десятых годах. Не помню, что записала с моих слов Нина Николаевна, это было очень давно, и обстановка была не подходящая для продуманных воспоминаний».
Мемуары, присланные Сандлеру, оказались более полными, с новыми сведениями, в том числе – рассказом о жизни Грина в колонии прокаженных. Кстати, сам журналист, не зная о гриновских письмах Горнфельду и Куприну, усомнился в том, что «это очень опасное предприятие» было правдоподобным. И только после подтверждения факта Ниной Грин, которой Вержбицкий посылал материал для ознакомления, он сообщил Сандлеру: «О жизни у прокаженных Александр Степанович рассказывал жене. Но жил он в лепрозории под своим именем – писателя Грина».
История, выходящая за рамки обычного понимания, стала предметом обсуждения на одной из встреч литераторов у Александра Ивановича Куприна. В тот же день Грин подарил Куприну свою книгу «Рассказы», которой в этом году исполнилось 100 лет и о которой необходимо сказать отдельно. Сборник для автора имел жизненно важное значение: Грин считал его своей первой книгой, в ней он твердо заявил о себе как о состоявшемся писателе-романтике.
Книга вышла весной 1910 года в издательстве «Земля». Читатели и критика приняли ее с интересом: «Форма рассказов у Грина красива и иногда любопытна, – писала Е.Колтоновская в статье «Новая сатира». – Но все же в большей степени вычурна, чем своеобразна. Однако, и сквозь сумбурный, поверхностный романтизм, и сквозь лубочные краски проглядывает несомненная талантливость автора. Чувствуется, что в нем бродит что-то свое, не находя выхода». В третьем номере журнала «Русское богатство» была напечатана большая серьезная рецензия А. Горнфельда, в которой он отметил, что Грин «хочет говорить только о важном, о главном, о роковом: и не в быту, а в душе человеческой». Еще один известный критик, Лев Войтоловский, в статье «Литературные силуэты: А.С. Грин» утверждал: «Вот писатель, о котором молчат, но о котором следует, по-моему, говорить с большой похвалой. <…> Ибо это лицо неподдельного таланта».
По воспоминаниям Вержбицкого, гриновские рассказы на Куприна «произвели сильное впечатление, главным образом своей внутренней заряженностью и вызовом…»
А для самого Александра Грина выход в свет этой книги стал еще одним вызовом судьбе, только теперь он касался творчества – окончательного выбора единственного для себя пути в литературе.
Предлагаем вниманию читателей фрагмент мемуаров
Н. Вержбицкого, не вошедший в книгу В. Сандлера «Воспоминания об Александре Грине» (1972).
Публикуется впервые
Николай Вержбицкий
Опасное предприятие
Из воспоминаний «Мои встречи с А.С.Грином»
В те дни в Петербурге снимался первый приключенческий фильм (не помню его названия), в котором один из героев, спасаясь от преследования полиции, бросался с Литейного моста в Неву.
Тогда это казалось проявлением исключительной смелости. Куприн, очень падкий на такого рода испытания смелости, захотел познакомиться с киноартистом, выполнившим этот великолепный прыжок. Живший в Гатчине художник-офортист А.Манганари был хорошо знаком с киноартистом, фамилия которого была Галич, и вызвал его по телефону. Галич явился в «зеленый домик» Куприна вместе с писателем Грином.
Потом я узнал, что Грин, сблизившийся со спортивным миром через И.В.Лебедева («Дядю Ваню»), руководившего чемпионатом французской борьбы, внимательно следил за подготовкой к съемке на Литейном мосту, познакомился с артистом-спортсменом, и когда тот получил приглашение в Гатчину, решил отправиться вместе с ним.
По приезде Грин вручил Куприну томик своих рассказов.
Мне было известно (и я рассказывал об этом Александру Ивановичу), что Грин, недавно появившийся в Петербурге, водит знакомства со всякого рода «бывалыми людьми» – охотниками и путешественниками – и даже, кажется, собирался отправиться на Северный полюс с экспедицией лейтенанта Седова. Его встречали с доктором Самойловичем, который тогда выступал с интересными лекциями об архипелаге Шпицбергене.
Среди литературных друзей Грина я тогда хорошо знал двух поэтов – молодого, скромного, черноглазого Якова Година и хромого, бородатого Леонида Андрусона, секретаря «Журнала для всех», хорошего переводчика скандинавских поэтов.
У Андрусона был брат – врач, заведующий лепрозорием где-то на Балтике. Ходили слухи, что Грин, воспользовавшись этим знакомством, сумел пробраться в тщательно охраняемый городок прокаженных и прожил там около месяца.
Вот эти две темы – прыжок в Неву и жизнь у прокаженных – стали предметом оживленной беседы за обеденным столом у Куприна.
Галич – загорелый, голубоглазый, широкоплечий крепыш – давал щупать свои мускулы, со знанием дела рассказывал о тренировке, о всех технических условиях съемки, а также и о том, как толпа сердобольных петербуржцев, решив, что бросившийся в воду – самоубийца, чуть не избила операторов, видя, как они, вместо того, чтобы бросать спасательные круги, хладнокровно крутят свои ручки…
Грин был молчалив, курил папиросу за папиросой и вставлял в общий разговор короткие замечания, то и дело поглядывая на хозяина дома.
Дошла очередь до него. Куприн, да и все мы, потребовали самого обстоятельного рассказа о жизни прокаженных. Александр Степанович сперва отделывался одними только малозначительными фразами, – но нужно было знать замечательное умение Куприна «раскручивать» людей! Кончилось тем, что Грин воодушевился и стал, с очень забавными подробностями, описывать свое ухаживание за Андрусоном-врачом, – как ему удалось поймать этого эскулапа на его слабой струнке – на честолюбии. О самоотверженной работе медиков в лепрозории Грин обещал написать большую статью в газете «Биржевые ведомости».
Проникнув, в конце концов, в лепрозорий в качестве служащего и тоже больного проказой (на что он получил фальшивое удостоверение), Грин добился возможности близко общаться с больными…
Я до сих пор не знаю – было ли это на самом деле и верно ли, что Грину удалось осуществить это очень опасное предприятие. Впоследствии, когда я расспрашивал Александра Степановича об этом, он почему-то, ограничивался ничего не говорящими фразами. Зато Андрусон-поэт клятвенно заверял меня, что всё это происходило в действительности.
То, о чем Грин рассказывал тогда у Куприна, звучало как очень правдоподобное повествование. На всех оно и, кажется, в особенности на Куприна, произвело сильное впечатление. Он, вообще, был отчаянный воображатель, и после отъезда гостей признался мне, что во время прощания, не без трепета, жал Грину руку, – ведь проказа передается через самое легкое прикосновение!
Любопытно, что эта встреча и этот рассказ вызвали у Куприна даже некоторую неприязнь к Александру Степановичу, причем дело было вовсе не в самой проказе, а в том, что Грину, видите ли, удалось побывать в этом исключительно интересном учреждении, а ему, Куприну, даже в голову не пришло проделать такую же вещь, испытать такие же ощущения!
Надо сказать, что в этом направлении автор «Поединка» всегда был болезненно ревнив и завистлив. Он мог гордиться тем, что один из первых в России поднялся на самолете, спускался на морское дно, пил шампанское в клетке у льва… А вот пожить с прокаженными ему не удалось! Как было не досадовать?
Ведя свой рассказ с большим увлечением, Грин признался, что главной его задачей было – разобраться, что происходит в душах этих людей, неумолимо обреченных на медленное разложение заживо.
– Кое-что я сумел заметить, – говорил он, – но это «кое-что» так незначительно, что на нем не построишь даже крошечной новеллы в пятнадцать строк… Признаюсь откровенно, что меня продирал мороз по коже, когда я слышал непринужденный хохот этих людей, готовых смеяться по самому незначительному поводу… Я глядел на провалившиеся носы, на гноящиеся глаза и лбы, покрытые коростой, и никак не мог понять – какая сила духа позволяет этим людям петь песни, выращивать прекрасные цветы и украшать ими свои жилища?.. Только недавно для меня кое-что открылось, после того, как я еще раз прочел «Живые мощи» Тургенева. Критики обслюнявили этот мужественный рассказ жалостливыми причитаниями. А я думаю, что жить на белом свете вне лепрозория не менее страшно, а, может быть, даже страшнее, чем среди прокаженных…
Последнее замечание Грина заставило всех переглянуться. Что касается меня, то я отчетливо помню, как мое сознание ожгла в тот момент режущая мысль о том, что рядом со мной сидит и нервно мнет окурок в пепельнице человек, для которого, очевидно, жизнь была далеко не подарок.
Об этом говорила и внешность Грина. Это был исхудавший мужчина среднего возраста, с узкими плечами, впалой грудью и длинными руками. Его тонкие пальцы прикасались ко всему как-то неуверенно, даже боязливо. Длинное лицо нездорового серого цвета, с провалившимися щеками и с глубокими вертикальными морщинами, идущими от ушей к подбородку, освещалось большими умными глазами неопределенного цвета – выражение их было печальное и слегка насмешливое. Нижняя челюсть слегка выдавалась вперед и делала улыбку презрительной.
Вечером гости уехали, а Куприн, отправляясь спать, взял с собой книжку с рассказами Грина.
…Утром, за завтраком, он много говорил о них и признался, что они произвели на него сильное впечатление, главным образом, своей внутренней заряженностью и вызовом… Я запомнил это выражение – «вызов»…
Между прочим, Александр Иванович сказал:
– Грин хитер и себе на уме. Он уводит нас в какие-то несуществующие страны и знакомит с людьми неизвестной национальности, но все это шито белыми нитками. Маскарад придуман для того, чтобы свободнее разговаривать!..