(Статья 2005 года)
Мрачный, погруженный в темноту и холод осенних ночей Петроград 1919 года… Пережившая революционные потрясения Россия задыхается в междоусобице Гражданской войны. Чтобы спасти творческую интеллигенцию от вымирания, в бывшем особняке купцов Елисеевых, на углу Мойки и Невского, Максим Горький организовал Дом Искусств — центр общественно-культурной жизни и одновременно общежитие писателей, поэтов, художников.
Там устраивались художественные выставки, проводились литературные вечера, там писатели не раз выступали с чтением своих новых произведений. Многое из того, что стало классикой мировой литературы, было рождено как раз в Доме Искусств, где поселилось дружное творческое братство.
Сегодня мы предлагаем вашему вниманию отрывок из воспоминаний Всеволода Александровича Рождественского. Поэт дает нам возможность соприкоснуться с этим незабываемым временем. Он рассказывает об Александре Грине, и под его пером предстает яркий, выразительный портрет одного из самых оригинальных писателей мировой литературы в очень значимый период нашей истории.
Людмила Варламова, научный сотрудник музея А.С. Грина. Феодосия
23 августа 2005 года будет торжественно отмечено 125-летие Александра Грина, а 10 апреля исполнилось 110 лет со дня рождения Всеволода Рождественского. Этим памятным датам и посвящена наша публикация.
Это снилось или было
За туманом давних лет?
Иль все дальше уносила
Неподвластная нам сила
То, чему возврата нет?…
Вс. Рождественский
… Грин жил направо, в такой же полутемной комнатке, как и мы. Ее обстановка была бедной, почти нищенской. В комнате ничего не было, кроме маленького кухонного стола и узкой кровати, на которой спал Грин, покрываясь потрепанным пальто. Тут же валялись его рукописи, а пол всюду пестрел разбросанными окурками. Писал Грин мученически, с утра до сумерек, весь окутанный клубами дешевого папиросного дыма. Замерзали пальцы, но хозяин не обращал на холод никакого внимания. Перо его пробегало две-три строчки и останавливалось в мучительной паузе. Он вставал и подходил к окну. Там стыла в мутной изморози противоположная стена дома, перепархивали редкие сухие снежинки. Грин долго следил за их полетом. Его узкое, как бы сдавленное с боков лицо, все перерезанное глубокими морщинами, казалось посеревшим, окаменелым. Небольшие, близко поставленные глаза смотрели не видя. Глубоко засунув длинные сухие руки в карманы потрепанного пиджачка, он слегка покачивался на носках, потом вновь садился за стол, чуть согнув костлявую спину. Было в нем в эти минуты что-то, напоминающее облик незабвенного Рыцаря печального образа. Он так же самозабвенно и сосредоточенно погружался в свою мечту и не замечал окружающей убогой обстановки. Трудно представить, что в такой неуютной, холодной комнатушке создавалась одна из пленительнейших сказок русской литературы — «Алые паруса»! Когда Грин читал ее отрывки, по еще не просохшей рукописи, весь облик этого серого по внешности человека с обыденным усталым лицом дышал каким-то властным, непобедимым очарованием.
Грин был для окружающих загадочной личностью. В собраниях он появлялся молча и так же молча исчезал, почти не принимая участия в общей беседе. Многих поражало полное несоответствие того богатого цветами и запахами утонченного мира, который раскрывался в его сказочных книгах, с будничным, донельзя обыденным видом самого автора. Кое-кто отказывал ему даже в элементарной интеллигентности, обманываясь нарочитой грубоватостью и банальной плоскостью его бытовых выражений. Но Грину самому нравилось ставить непреодолимую преграду между собой и праздным, докучливым любопытством. Ему нужно было, чтобы его оставили в покое и не мешали думать о своем.
Не следует, однако, предполагать, что Грин непрестанно пребывал в мире отвлеченностей. Когда оканчивался «запой» творчества, он охотно выходил из дому, бродил по улицам, прислушивался к говору толпы. Его занимали тогда обычные, всем доступные радости. Добрый час мог простоять он на мосту рядом с каким-нибудь рыболовом. Однажды я видел, как в загородном саду, под полотнищем цирка-шапито, он не отрывая глаз следил за полетом воздушных гимнастов. Оказалось, Грин приходил сюда уже не в первый раз.
— Люблю цирк, — сказал он мне. — Честная работа. Попробуй-ка здесь сделать что-нибудь плохо. Вот где нужно учиться искусству! Когда я смотрю на этих жонглеров, мне уже стыдно потом написать кривую фразу и надуть самого себя.
Он и в жизни любил все честное, прямолинейное, так не похожее на то, что обычно встречалось вокруг. И сам, несмотря на свой трудный и долгий опыт нищеты и скитаний, был порою прост и наивен, как ребенок. Он не стыдился того, что не получил почти никакого образования, что порою ему приходилось открывать всем известные Америки. Литературные его вкусы совсем не были похожи на то, что можно было от него ожидать. Он казался совершенно равнодушным к западным образцам приключенческого романа, на которые так часто указывала ему критика, и всему предпочитал Льва Толстого. Я часто видел его с толстым томом «Анны Карениной» на коленях.
— Вот книга! — говорил он, хлопая сухой ладонью по развернутым страницам. — Прочтите вот это место, где Левин косит с мужиками. Я мало понимаю в косьбе, но как прекрасно!
Он очень любил стихи, хотя и называл их иногда насмешливо «рублеными вздохами». Тютчев пользовался его исключительным предпочтением, и для него он жертвовал своим цинизмом, на который обычно не скупился в разговоре. «Вот, всего восемь строчек, а несешь их в голове, как целую книгу».
Кто-то заметил, что авторские стихотворные цитаты в рассказах Грина отличаются несомненным поэтическим достоинством. Грин не мог скрыть самодовольную улыбку: «Да что вы? Вот никак не думал!»
(Из книги: Тимина С.И. Культурный Петербург: ДИСК. 1920-е годы.
Санкт-Петербург: Издательство «Logos», 2001)
( Газ. «Литературный Крым», №№ 21-22(168-169), 17 июня 2005г.)